Их называли ликвидаторами, и для Советского Союза – да и для всего мира – они были солдатами первых рубежей обороны против распространяющегося радиоактивного загрязнения.

Двадцать лет спустя, в непринужденной беседе с редакторами «Беллоны Веб» и другими сотрудниками «Беллоны», Мирный скажет, что желал бы развеять ту ауру жертвенности, драмы выживания и героизма, которая неизбежно возникает в сознании при одном упоминании слова «ликвидатор».

Для чернобыльских ликвидаторов характерно ощущение духа особого родства, сравнимого с узами, связывающими братьев по оружию. Жертвы катастрофы и те, кто были брошены на борьбу с ее последствиями, до сих пор ведут с государством неравный бой за свои права, регулярно освещаемый российской прессой.

Но для Мирного стремление подвести той катастрофе свой собственный итог – значит отделить себя от печальной славы ликвидаторов, чтобы прийти к своим собственным выводам о том, почему Чернобыль до сих пор оказывает столь глубокое воздействие на сознание людей – как на бывшем советском пространстве, так и за рубежом.

Конечно, из этого не следует, что он отрицает трагедию происшедшей катастрофы – ее влияние до сих пор во многом формирует его жизнь. Она же дала начало его литературной карьере. К настоящему времени Мирный опубликовал две книги, уже переведенные на английский язык, многочисленные статьи и сборник рассказов, и завершает работу над романом на родном украинском языке.

Природа катастрофы – и жизнь в прозе
«Катастрофы такого масштаба раскалывают сознание надвое, заставляя нас задумываться о том, как было раньше – и как стало после бедствия, - говорит Мирный. – Когда случились теракты 11 сентября, на поверхность прорвалось многое из того, что я чувствовал по поводу Чернобыля, я знал, что мир изменился, – это важный этап в том, как человек справляется с подобным ударом».

Катастрофы, по мнению Мирного, должны перерабатываться памятью, проходить некую культурную адаптацию. Две его книги родились именно из опыта, полученного в Чернобыле. В первой, озаглавленной «Здоровье чернобыльских ликвидаторов как психологическая и социальная травма», в деталях анализируются эмоциональные испытания и социальные беды переживших чернобыльское несчастье и тех, кто помогал предотвратить распространение его последствий.

Во второй книге, «Хуже радиации Плюс семь разрозненных рассказов», автор меняет тон на более легкий, юмористический, рассказывая о времени ликвидации аварии в духе анекдотических историй, вроде «Сегодня на работе со мной случилось тако-о-е!» Но сдержанный юмор автора дает читателю не только возможность вдоволь посмеяться над комичностью ситуаций, но и прочувствовать трагедию героя, пытающегося примириться с тем, как величайший катаклизм беспомощно латали любыми попадавшимися под руку средствами.

«Чернобыль до сих пор не понят – он выходит за рамки устоявшихся понятий, в социальном смысле, культурном, – поясняет Мирный. – Катастрофа – это дверь, ведущая через испытания к пониманию реального мира, в отличие от той повседневной реальности, к которой мы все привыкли».

Праздник кончился
Когда четвертый реактор взлетел на воздух, выпустив в атмосферу радиоактивное облако, дошедшее через Восточную Европу аж до Скандинавии, Мирный должен был со дня на день уйти в отпуск и предвкушал, как расслабится и повеселится во время грядущих майских праздников.

Но поскольку он был офицером резерва советской армии, – как и его коллеги из харьковских университетов и институтов, – его призвали устранять последствия взрыва на ЧАЭС. Серьезность приказа поняли далеко не сразу. Не зная, чего именно ожидать после прибытия на место аварии, мобилизованные офицеры и солдаты приехали в город в приподнятом, праздничном настроении.

«Даже профессионалы не знали, что делать»
Значительность случившегося и причины массовой мобилизации стали понемногу открываться им только после приезда в Чернобыль.

«Даже мы, профессионалы, не знали, что делать после такого взрыва и не понимали его последствий, – сказал Мирный. – Вот мы приехали, все – эксперты в своих областях, в области радиации, и понятия не имели, с чего начинать, и даже не представляли себе масштаб катастрофы».

Как недавно признал бывший генеральный секретарь СССР Михаил Горбачев, даже специалисты, ответственные за принятие решений на самом высоком уровне, «не могли понять, что случилось на Чернобыльской АЭС».

Ликвидаторы прибывали со всех концов Советского Союза, бродили по месту аварии в хирургических масках и военных формах из обычного хлопка, что уж, конечно, вряд ли служило адекватной защитой в условиях крупной ядерной катастрофы. Первые четыре года после взрыва в Чернобыльской зоне работали от 600 000 до 900 000 ликвидаторов – согласно Мирному, до сих пор не существует точных данных о том, сколько именно человек помогало в устранении последствий аварии.

Позже, для работы в местах особого загрязнения, ликвидаторам выдали необходимые противогазы и резиновые спецкостюмы для защиты от радиоактивного излучения. Начали прибывать подъемные краны и экскаваторы.

Как в научной фантастике
O том, что случилась авария, – даже спустя целых четыре дня после приезда в Чернобыль, – ликвидаторы догадывались только по единственным очевидным признакам: следам пожара на крыше турбинного цеха ЧАЭС и почерневшей дыре в здании станции на том месте, где стоял реакторный блок №4, рассказывает Мирный. Говорили также о завалах обломков, образовавшихся в результате взрыва на крыше соседнего реактора. И была еще особая атмосфера, которую Мирный, в характерном для него сдержанном ключе, описывает как «экстремальную и очень необычную, ни на что не похожую».

Со временем, продолжает он, условия в Чернобыле стали напоминать ему известный фильм «Солярис» Андрея Тарковского. В фильме, где действие происходит на космическом корабле, зритель может увидеть, как действует на человека долгое проживание в стерильной, неестественной среде обитания. В одной из сцен «Соляриса» персонаж вывешивает на решетке вентиляционной трубы лист бумаги, чтобы ее шорох мог напомнить о шелестящей в деревьях листве.

«У меня было именно такое чувство, – сказал Мирный. – Чириканье птиц или шуршанье листвы – все это вещи, которые необходимы человеческим существам. Но в мертвой разрушенной зоне вокруг АЭС таких звуков не было».

Медленное осознание катастрофы
Служившая правительственным рупором газета «Правда» посвятила чернобыльской аварии четыре сантиметра полосы – невнятное сообщение из двух фраз. Первой логическую связь между этими несколькими строчками туманной информации о взрыве на какой-то там АЭС в Чернобыле и внезапной мобилизацией туда же Мирного и других офицеров резерва – командиров младших рангов в войсках радиоактивной защиты и химического наблюдения – увидела мама Сергия.

«Так это тогда делалось, с любыми авариями – промышленными, ядерными, какими угодно, – сказал Мирный. – Разбился самолет, все погибли, а «Правда» печатает об этом одну-две строчки – и все. Больше об этом никто ничего не узнает».

В Чернобыль подъезжали подкрепления. Новоприбывшие размещались в палаточных лагерях, – в некоторых жили по нескольку тысяч человек, – на всей широте 30-километровой погребенной под радиоактивным осадком зоны, окружавшей взорвавшийся реактор. Каждый день перед АЭС выстраивались тысячные шеренги ликвидаторов в ожидании очередного задания. Иногда ликвидаторам приходилось ждать по нескольку часов, чтобы получить участок работы на день, и иногда они вовсе оставались без такового, сказал Мирный.

«Правительство переполнило зону слишком большим количеством ликвидаторов», – объяснил он.

Спешно сымпровизированные планы ликвидации медленно начинали обретать более ясные очертания. Бульдозеры и военная техника разграждения начали сносить недавно сверкавшие свежей зеленью, а теперь обуглившиеся, зараженные радиацией лесные массивы вокруг АЭС. Погибли сосны, получившие смертельную дозу радиации в 3000 рентген. Их корявые, плешивые скелеты образовывали страшный, противоестественный пейзаж, который ликвидаторы называли «Красным лесом».

Продукты взрыва – в основном, обломки высокорадиоактивного топлива, разлетевшиеся из уничтоженной взрывом активной зоны реактора и осевшие на крышах соседних с четвертым блоком зданий – ликвидаторы убирали собственными руками, пользуясь для защиты резиновыми спецкостюмами и противогазами.

«Живые люди оказались единственными надежными механизмами, способными убрать этот мусор, – сказал Мирный. – Радиоуправляемые машины переставали действовать: полупроводники внутри техники не выдерживали радиационного фона. Другого плана не было».

Мирному и его товарищам было поручено обследовать мертвые территории вокруг ЧАЭС. Они объезжали зону в бронированных машинах, измеряя уровень радиации в различных участках и выставляя в зараженных местах желтые сигнальные флажки. К флажкам были прикреплены специальные кармашки, в которые патрульные бригады складывали карточки учета с указанием уровня радиоактивного загрязнения и времени его измерения.

Через несколько месяцев одна за другой начали прибывать нескончаемые колонны огромных грузовиков с цементом. Строился печально теперь известный саркофаг, вскоре накрывший источающие радиацию руины четвертого реактора.

Сейчас, согласно исследованиям «Беллоны», в саркофаге все чаще обнаруживаются радиоактивные протечки вследствие трещин в цементном покрытии, и в России, а также за рубежом, разрабатывают проекты замены саркофага на герметичную защитную оболочку. Пока же, как выявилось из недавнего посещения Чернобыля исследователями «Беллоны», трещины просто заливают все тем же цементом.

Двадцать лет спустя
Жители Припяти, города с сорокапятитысячным населением, находящегося в полутора километрах от четвертого блока, узнали после взрыва о том, что будут эвакуированы – но не более чем на три дня. В Припяти жили сотрудники и рабочие АЭС и их семьи. Но обратно в свои дома они так и не вернулись. Спустя несколько месяцев некоторым из них разрешили вернуться, чтобы забрать часть личных вещей из разграбленных, покрытых слоем радиоактивной пыли домов – при условии, что уровень загрязнения этих вещей не выйдет за рамки разрешенного. Уже двадцать лет этот некогда цветущий городок чернобыльских ядерщиков остается городом призраков.

Сергий вновь приехал в Чернобыль пять лет назад, в составе киевской конференции, обсуждавшей проблемы здоровья как следствие катастрофы на ЧАЭС.

«Мне было удивительно спокойно там. Чернобыль почти совершенно изменился по сравнению с тем, каким я его помнил – в нем не было ни души, а территорию нашего палаточного лагеря покрыли заросли», – сказал он.

«Под конец посетителей привезли к огромному полю, по сей день заваленному останками загрязненных радиацией машин, грузоподъемных кранов, вертолетов, которые мы использовали во время локализации аварии. Позже их бросали на этом поле, которое мы называли «радиоактивным кладбищем»».

Неожиданно, рассказывает Мирный, он увидел ту самую бронированную машину, в которой его бригада патрулировала зону.

«Меня накрыла волна чувств, когда я вдруг увидел знакомые большие белые цифры на темно-зеленом номерном знаке, прикрепленном к бортовой брони. Я как будто встретил старых друзей, ведь для нас эти бронированные машины… были, в общем-то, нашими домами, в которых мы провели столько долгих часов, дней, ночей, объезжая окрестности. На меня тогда и вправду нахлынули эмоции», – сказал он.

Но Мирный говорит, что не поддерживает контакта со многими из тех, с кем работал в те дни, и не особенно старается следить за тем, как складывается их дальнейшая судьба.

Он знает, например, о том, что один из его прежних товарищей случайно погиб при рубке леса несколько лет назад. Об остальных до него доходили сведения, что они живы и здоровы. Но он потерял связь с большинством из коллег по Чернобылю после того, как уехал из зоны. Мирный говорит, что хотел бы собрать всех друзей-ликвидаторов вместе в последний раз и выпить за тяжелую работу, проделанную столько лет назад.

«Это часть моей жизни, вот уже двадцать лет, но я не хочу становиться рупором, говорящим от имени ликвидаторов, – объяснил Мирный. – Как бывает реальное загрязнение от ядерной аварии, так же точно может быть и информационное загрязнение».

По словам Мирного, он живет в состоянии некой «когнитивной шизофрении» – он вполне понимает и принимает все ужасы чернобыльской катастрофы, но при этом способен получать удовольствие от жизни, в которой травме от пережитого нет места.